Личный опыт: “Я даже не знала, что ребенка можно потерять на последней неделе беременности”. Почему я ничего не чувствую? (из цикла "Пережить горе")

ольга лукинская

Пожар в Кемерове унёс жизни десятков детей; их родителям, помимо невероятной боли, предстоит столкнуться с бюрократией и равнодушием. Дмитрий Соловей, тренер по бодибилдингу и бывший сотрудник уголовного розыска, полтора года назад потерял трёхлетнего сына - Максима не стало из-за онкологического заболевания. Мы попросили Дмитрия рассказать, как он пережил горе, и дать совет людям, потерявшим близких.

огда Максу поставили диагноз, рак почки был уже не на ранней стадии, были метастазы. У меня сразу появилось осознание того, что мы его потеряем. Ночью после того, как я узнал диагноз, я рыдал и понимал, что скоро его не станет. До сих пор мне иногда жалко, что ему сделали столько операций, столько мучительной химиотерапии, растянули

всё это почти на полгода - но, возможно, это позволило нам всем ещё сильнее сблизиться, побыть с ним хоть немного ещё. Мне хотелось от всех спрятаться, ни с кем не общаться - и это происходит с большинством людей. Мы столкнулись со многими родителями заболевших детей и видели, что они исчезают с горизонта, удаляются из соцсетей, удаляют фотографии. У людей начинаются страхи, они думают, что их кто-то сглазил - наверное, это в человеческой природе, склонность искать виновных. У меня почему-то было внутреннее ощущение, что я должен рассказывать о происходящем, чтобы другие люди видели, как это бывает. Чтобы те, кто столкнулся с болезнью ребёнка, знали, что они не одни. Я вёл инстаграм о болезни Макса и делал это не для себя, а для других. Жена, наоборот, ушла в себя, нигде не появлялась, не выкладывала фотографии.

В последние дни жизни Макса нам пришлось перевезти его из онкологического отделения в другое, для лучевой терапии, а потом обратно - как я сейчас понимаю, обе стороны пытались снять с себя ответственность, не пополнять статистику смертью ребёнка. В итоге я поговорил с главным врачом и оказалось, что максимум возможностей - продлить жизнь ещё на несколько дней, но лучше Максу не станет. Тогда мы забрали его домой. Мне пришлось подписать бумаги об отказе от лечения.

Возможно, нам, родителям, было бы легче, если бы ребёнок умер в больнице. Этот момент - самый болезненный из всех. В памяти осталось, как сын умирает у меня на руках, задыхается. Он ничего не понимал, он не мог даже попросить воды. Единственное, чего мне хотелось в тот момент, - что-то сделать, чтобы он не испытывал таких мучений. Это очень страшно.

К сожалению, во всех инстанциях сталкиваешься с огромной бюрократией. Я прекрасно понимаю врачей и другой персонал, не только медицинский, у них есть протоколы, которым необходимо следовать - но в первую очередь нужно оставаться человеком. Например, не хотели выдавать тело ребёнка из морга, потому что на справке в одном месте было что-то исправлено, но не было фразы «исправленному верить». Я умолял, обещал, что принесу справку в любой нужной форме, и всё-таки убедил сотрудницу, которая за это отвечает - но она пошла навстречу с формулировкой: «Вы понимаете, что это подсудное дело?»

Расскажу один случай: когда я работал в угрозыске, я приехал на место смерти подростка от передоза. Он лежал на полу, а рядом лежал шприц с остатками героина - и я взял этот шприц и спрятал в карман. Да, это тоже «подсудное дело», но я не хотел, чтобы его увидели родители этого ребёнка, у них и так чудовищное горе, зачем это усугублять? Надо всегда оставаться человеком.

Были очень тяжёлые моменты. По закону, если есть результаты гистологического исследования (а у нас они, естественно, были), мы могли потребовать отказа от вскрытия. Причина смерти и так была очевидной, и мне просто было жалко его тело, он и так уже был весь изрезанный, за эти пять месяцев ему сделали множество операций. Но помощник прокурора, глядя мне в глаза, сказал: «Откуда я знаю, может быть, вы ребёнка не кормили, вот он и умер». Это грустно и больно, это равнодушное, потребительское отношение. Даже на похоронах была какая-то проблема из-за неправильно поставленной печати. В эти моменты очень тяжело держаться.

Я очень соболезную людям, которые потеряли детей в катастрофе в Кемерове. В первую очередь я хочу попросить вас не повторять моих ошибок. Не уходите в себя, не прибегайте к алкоголю и тем более наркотикам - тем более что это не помогает. Я помню, как это - выпиваешь литр водки, а всё равно сидишь трезвый, и легче не становится.

Не игнорируйте людей, общайтесь с ними, хотя это больно. Тяжело видеть друзей, тяжело с ними говорить - у всех слёзы на глазах, и ты тоже начинаешь плакать. Я ушёл в себя на полгода, ни с кем не общался, не мог работать - но потом пришло осознание, что это было зря, что это не помогало. Наоборот, если бы я всё это время пытался поддерживать жену, а она меня, обоим было бы легче. Надо видеться со своими родителями, с братьями и сёстрами, с друзьями. Чем больше ты в уединении, тем больше едет крыша.

Я ушёл в себя на полгода, ни с кем
не общался, не мог работать - но потом пришло осознание, что это было зря,
что это не помогало. Наоборот, если бы
я всё это время пытался поддерживать жену, а она меня, обоим было бы легче

Не бойтесь и не стесняйтесь плакать. Ищите тех, кто сможет вас поддержать, разделить с вами боль. Мы с женой не обращались за психологической помощью - но для многих это хороший вариант. Мне очень помогало поговорить со священником или просто прийти в церковь, побыть там - это успокаивало.

Не вините себя. После смерти Макса мы начали вспоминать какие-то мелкие ссоры, говорить «надо было жить нормально», думать, что ребёнок заболел, потому что видел, как мы ругались. К сожалению, многие пары не выдерживают трагедии и расстаются - но мне кажется, такие моменты должны сближать. Не надо винить себя или друг друга, думать, что вы что-то неправильно сделали. Рак - это чрезвычайное происшествие, он просто появился и всё, и никто в этом не виноват. Как и возгорание - оно может произойти когда угодно; конечно, есть виновные в том, что системы безопасности не работали, но это точно не родители погибших детей.

Продолжайте жить. Не проходит ни одного дня, чтобы я не вспомнил о Максе и не всплакнул - но чуть легче всё же становится. Легче, потому что продолжаешь жить, ставишь новые цели, общаешься с людьми. Я считаю, что в память о сыне мы должны жить лучше, чем раньше: без ссор, без плохих поступков. Что-то планировать, построить дом; приходить на кладбище и рассказывать Максу, что происходит в нашей жизни. Я верю, что он за нами наблюдает, и я не хочу его расстраивать. Пусть он видит, что у мамы с папой и братика всё хорошо. Когда я плачу, я вытираю слёзы, улыбаюсь и говорю: «Макс, извини». Представьте, что ваши дети вас видят, и берите себя в руки ради них. Младшему сыну, Алексу, было два года, он всё понимал, он был дома, когда умер Макс. Он перенёс это спокойно - думаю, осознание придёт позже. Он очень хочет, чтобы у него снова был братик или сестрёнка - и мы постараемся ему это дать.

Проявляйте максимальное терпение и спокойствие в отношении бесконечных бумажек. Это трудно, но неизбежно. Если что-то нужно, продолжайте просить, в итоге обычно люди всё-таки идут навстречу. Обращайтесь в благотворительные фонды. Нам очень помогал фонд, который работал в больнице. Они помогают многим людям и многими действиями - и финансово, и организаторски, и в бытовых вопросах, что-то привезти или отвезти. Нам предлагали помочь с организацией похорон; нам не понадобилось, но, думаю, для многих людей это актуально - не отвергайте эту помощь. Важно, что большинство людей, работающих в благотворительных фондах, сами прошли через потерю близких и понимают, что вы чувствуете.

Т ридцать девятая неделя беременности. Я прихожу к узистке, она долго ищет и никак не может найти сердце: «Где у вас в прошлый раз-то было?» Иногда ребенок может повернуться, изогнуться так, что отыскать сердцебиение сложно. А потом таким равнодушным тоном: «А у вас ребенок умер, поэтому сердце не стучит». И все.

Мы с мужем просто захотели ребенка. Все произошло очень быстро – месяц, полтора – и у меня получилось забеременеть.

Сейчас есть мнение, что УЗИ не полезно для ребенка, я по этому поводу не очень загонялась и проходила стандартно по графику, не больше и не меньше: в 12 недель, 20… Некоторые девчонки водят пап в какие-то платные клиники, на 3D-сканирование, чтобы он тоже посмотрел ребенка. У меня ничего такого не было. Я наблюдалась в районной консультации, у меня была прекрасный гинеколог, все шло отлично. Единственное, в конце беременности у меня был гемоглобин на нижней границе нормы. Но у многих он бывает и гораздо ниже.

В последний месяц беременности женщина ездит на КТГ каждую неделю – тебя обвешивают всякими ленточками, один датчик фиксирует сокращение матки, а другой – слушает сердце ребенка. И вот я езжу, езжу, у меня уже 39 неделя, то есть все должно вот-вот случиться, так что я беру сразу с собой тапки, зубную щетку, пасту – ну вдруг меня сразу положат рожать. Иду на УЗИ и слышу: «А у вас ребенок умер, поэтому сердце не стучит».

Прибегает мой гинеколог: «Аня, господи! Что такое? У тебя ничего не болело?» Мне вызывают скорую и везут в роддом. Там осматривают и опять ничего не находят. Спрашивают: «Как долго ты не слышала шевеление плода?»

Буквально накануне – во вторник, а в роддоме я оказалась в пятницу – я была у еще одного врача. Она поставила мне многоводье. Объяснила, что если начнутся роды, а мне до больницы далеко, это будет проблема. Предлагала сразу лечь в роддом, но я отпиралась. Договорились, что я буду ей отзваниваться. В среду я набрала и сказала, что чувствую себя хорошо, ничего не тянет. В четверг мы снова поговорили: «Я завтра иду на плановое КТГ, после него отчитаюсь». Решили, что в понедельник, на 40 неделе, если роды не начнутся, я еду к ней.

Получается, во вторник мой ребенок еще был жив.

В среду или четверг у друзей была тусовка, а мне было лень выходить из дома. Мы переписывались с подружкой. Помню, я написала: «Слушай, ну сейчас она вообще по-другому шевелится, как будто бы накатом – лежит-лежит, потом нога подпирает мне к груди снизу. Толчков точно не чувствую». Моя подруга – студент-медик, и она тогда ответила: «Ань, ты можешь обратиться к гинекологу, пожалуйста?» Но я подумала, что все нормально. К концу беременности дети начинают двигаться немного медленнее и по-другому. И я приняла эти накаты Матильды за изменение шевеления. Сейчас я понимаю, что тогда скорее всего ребенок уже был мертв и бултыхался как бревнышко на пруду – тык-тык.

В роддоме я, вся зареванная, какое-то время жду в приемной. Рядом кряхтят несколько рожениц. И кто-то из проходящих спрашивает: «Ты чего такая грустная?» – «Говорят, у меня ребенок умер». Мне в тот момент было совершенно плевать на людей вокруг. Но по отношению к девушкам с животами это не очень правильно – что меня посадили ждать вместе с ними. Я понимаю, каково им – сейчас рожать, все страшное впереди, и тут такое.

За мной приходит акушерка. Очень милая, прямо классная девка чуть старше меня. Никаких сюси-пуси и лишних вопросов, но при этом она как-то умудряется поддержать меня, молча гладит по руке, когда я начинаю рыдать. Спрашивает, было ли у меня что-то не так с анализами. Но в том-то и дело, все идеально! А главное, я вообще не знала, что такое бывает на последних неделях! Это называется антенатальная гибель плода. Я понимала, что беременность можно потерять в первом триместре. Но на последней неделе?

На КТГ я ехала с самого утра, к тому моменту, когда меня привезли в роддом, я уже голодная. Спрашиваю у акушерки: «Слушайте, я так хочу есть. Можно хотя бы хлебушек?» А она: «Нет, к сожалению, нельзя. Тебе же завтра рожать». Но все равно приносит крепко заваренный чай с сахаром. Я думала, что это ее обязанность. И только потом поняла, что акушерки никому ничего не носят, тем более свой личный чай с сахаром. А она мне, только закончится, опять наливала, и опять.

Вообще все были классные: и эта акушерка, и другая. Только врач, которая должна была принимать роды – дура. “Тоже мне мать! Что, не могла послушать, что у тебя там ребенок не двигается?” – говорила она во время болезненных резких осмотров.

Господи, я же настроилась на мягкие роды без всякой анестезии, а тут такое. Ради чего теперь все это? Зачем мне теперь мучиться? Роды – это больно, сложно. А мне теперь еще рожать мертвого ребенка, почему его нельзя просто взять и вынуть? Можно мне кесарево? Но после операции возможны осложнения, не стоит беременеть год, а лучше два, объясняют мне.

Я лежу в отдельном боксе. Это комната с кроватью, стулом для родов, туалетом и душем. То есть мне вообще оттуда никуда не надо выходить. Я не знаю, это принятая практика для всех страшных случаев или мне просто повезло.

Иногда до меня доносится писк родившихся детенышей – и это кошмар. Если бы я слышала их в полную силу, можно было бы повеситься.

Мне бы хотелось, чтобы муж был рядом со мной в палате. Он добрый, нежный, были моменты, когда я очень нуждалась в его сочувствии и поддержке. Но со мной в бокс его не пустили.

Везде есть хорошие люди. Кому-то жалко время женщину успокоить, а кому-то – нет. Анестезиолог проговорил со мной минут 30 минут – о судьбе, о боге. Я в основном тихонько рыдала, а он говорил, говорил. А в конце сказал: «Послушай моего совета, как опытного – не смотри на свою девочку».

Не знаю, что случилось, но злобной врачихе пришлось уйти, так что роды у меня принимает другая тетка. Такая боевая старперша. Типа: «Давай, ну-ка, ну-ка, Анька! Ну-ка потужься, давай-ка!» На обычные роды я к такой не хотела бы попасть, но в моем случае это было прямо то, что надо.

Наконец все заканчивается. «Посмотри! Вот ребеночек». – «Нет-нет, не буду. Мне сказали, не надо». – «Посмотри, чтобы не было потом мысли, что с ребенком что-то сделали», – начинает уговаривать меня бригада. И я смотрю.

Мертвый ребенок… в этом нет ничего такого… ужасного. Я очень рада, что посмотрела на нее. Наверное, сейчас я ее себе додумала, но у меня в голове она с длинными ресницами. Ротик открытый. Я ее увидела, ощутила во плоти.

Пока меня осматривают, она лежит рядом на столике. Когда ты рожаешь, происходит выброс окситоцина, гормона счастья. И да, даже тогда я была счастлива. Я понимала: вот лежит мой ребенок, как жалко, что она не плачет, она мертвая, но она моя родная, моя дочка.

Потом ее взвешивают, измеряют, говорят мне цифры. Я родила в субботу, когда ничего не работает, поэтому ее убрали в пакетик и в морозильную камеру – до понедельника, когда тело можно отдать на гистологию.

Затем одна из акушерок – тоже добрая, но такая, боевая, из тех, кто своего не упустит, говорит: «Ань, ну что, будем отказываться от ребенка или будем хоронить?» Я только родила, в растерянности, отвечаю: «Ну, нет. Мне нужно посоветоваться с семьей, с Мишей. Наверное, хоронить». А она мне: «Ну, зачем вам это надо? Ты знаешь, сколько стоит место на кладбище? Вот зачем тебе сейчас вот это все? У тебя это случилось. Все пройдет. Но будут новые дети, и все наладится». И она меня как-то заговаривает-заговаривает, и я подписываю отказ.

Вечером звоню родителям и мужу, и все они: «Аня, зачем? Почему? Это же… Да, мертвый, но это же наш ребенок. Где её закопают, что с ней сделают?»

И правда, что за кошмар? Отказываться от своего ребенка?

В понедельник я иду и забираю заявление. Спустя неделю, в пятницу нам отдают тело.

Мы ждали Матильду. Но все, что у нас есть – справка, где написано, что она женского пола. Если бы родилась живой и потом, не дай бог, умерла, тогда был бы документ с именем. А если сразу рождается мертвым, то нет.

Результат гистологии не очень прояснил ситуацию. Главное предположение – оторвался тромб. От ребенка шла почерневшая пуповина. Но, возможно, это от того, что она умерла и кровь от меня просто никуда не могла попасть, не происходило обмена. Ни мои анализы, ни ее не дали ответа, почему произошла трагедия.

К моему возвращению домой родители и сестра зачищают дом от детских вещей. Я очень благодарна им за это. Ничего не напоминало о том, что здесь ждали ребенка. В эту квартиру мы переехали буквально за пару недель до родов, что тоже помогло – это было не то место, где я провела всю беременность.

Все друзья знали, что я рожу со дня на день. В воскресенье утром я отправила короткое сообщение о трагедии и просьбу ничего мне не писать, объяснила, что сама выйду на связь, когда буду готова.

Многие к ней не прислушались, и в глубине души я им очень благодарна. Я получала длинные монологи о том, как мои друзья переживают, хотят быть со мной. Наверное, это работает не для всех, но меня эти слова очень поддерживали.

Не важно, что вы напишите, пусть это будут банальности. Вот первые несуразные слова, которые вам приходят на ум: что если бы могли хоть чем-то помочь, то сделали бы. Я читала все это и рыдала. Но со слезами приходило какое-то облегчение, понимание, что у меня действительно есть поддержка и когда-нибудь все будет хорошо.

А еще сразу вылезают самые «какашки» души. Вскоре после трагедии друзья из нашей компании объявили, что ждут ребенка. И у меня к ним такая ужасная зависть! Я не могла с нею ничего поделать. Долго не могла их простить, хотя они-то ни в чем не виноваты.

До потери я и так относилась к религии очень холодно и непонятно. А после этого случая я вообще отреклась от всякого Бога. Как вообще человеку можно такую боль приносить? Ну, как? Помню, мне кто-то сказал, что у Певцова умер сын – выбросился из окна. И актер после этого пришел к религии. И я тогда подумала: как можно поверить в Бога после такой трагедии?!

И вот спустя 2-2,5 месяца после родов у нас с мужем первый секс. Причем очевидно, что шансов забеременеть у меня в этот момент нет. Но я понимаю, что это произошло. У меня еще не пришел срок менструации, а я уже скупаю тесты. Потому что чувствую – беременна. Не знаю, каким образом это произошло. С первого раза. Как будто от Святого Духа. Тут можно даже поверить в Бога. Потому что я сама не скоро бы созрела на вторую беременность. А тут как будто мне дарят, говорят, прости, сейчас все точно будет хорошо.

Я сразу иду к гематологу. Сдаю кучу анализов. Придраться не к чему. Один из параметров ну вот совсем чуть-чуть сомнительный. Настолько, что в других обстоятельствах на него никто бы и не посмотрел. Но всю беременность я колю препарат против свертываемости крови.

Вторая беременность проходит идеально, но в постоянной тревоге. И моя врач тоже перестраховывается везде, где только можно. Я, кажется, объезжаю все больницы, специализирующихся на почках, прохожу УЗИ раз 200 – вредно, полезно – уже не важно. Надо? Сделаю.

И вот 39-я неделя. Мой гинеколог приписывает меня к специализированному роддому, где лежат беременные с патологиями. Кладут меня опять в пятницу.

Я поступаю, и меня все никак не могут забрать на УЗИ и КТГ – то кто-то со схватками приехал, кто с четвертым ребенком и полным открытием. На свой этаж я попадаю к 6 вечера. И врач смотрит мою карту: «Когда у тебя умер ребенок?» – «В 39 недель». – «И что ты тут еще делаешь?! Ты давно должна быть в операционной».

А у ребенка сердце так слабенько и тихо «тук-тук». Приходит второй врач, и они надо мной начинают: «У неё ребенок умирает, вы посмотрите на это сердце. Оно вообще не стучит”. Это просто чудовищно. Я вставляю свои 5 копеек: «Ну, может, это… ребенок спит? Я сегодня вообще еще ничего не ела. А, может, он просто устал?» И они мне: «Ладно. Иди быстрее ешь». А у меня, слава богу, с собой котлета была, откуда, я уже не помню. И реально – детеныш тут же проснулся, все хорошо. Но то, что они устроили там семь минут разбирательства над матерью, потеряет она ребенка или не потеряет – это ад.

Говорят, вторые роды проходят легче и быстрее первых. Ничего подобного. В 8 утра мне прокололи пузырь, а родила я только в 9 вечера – здорового мальчика.

За пару недель до появления Пети мы сделали аппликацию Матильды, и она у нас висит над кроватью. С одной стороны – петины бирки, которые вешают на руки – 3800, мальчик…. А с другой – аппликация Матильды, такая, какой мы ее видим.

Я обязательно расскажу Пете про сестру. Надеюсь, это все произойдет само-собой, например, он увидит аппликацию, и у нас зайдет разговор.

Я знаю, что у меня 2 ребенка. Интересно, что я её вижу девочкой-подростком, 12-13 лет. Она такая умная и все-все-все знает, и намного умнее, мудрее меня. Как ангел-хранитель, который над нами – руками закрывает нас от бед.

КАК ПЕРЕЖИТЬ ПОТЕРЮ

Лариса Суркова
психолог, кандидат наук.
автор книг по психологии. Последняя – “Я просто мама. Идеи, советы и истории” вышла в издательстве АСТ в 2017 году
автор самого популярного инста-блога о психологии @larangsovet

Как матери пережить потерю? Например, в книге “Посмотри на него” Анна Старобинец (у ребенка автора на 20 неделе беременности обнаружилась патология, несовместимая с жизнью) говорит, что у женщины уходит 4 сезона на то, чтобы принять потерю. Так ли это? Еще она рассказывает, что в Германии маме, потерявшей в утробе ребенка, дают фото малыша, отпечаток ножки. Какие ритуалы нужны маме, а какие – больше травмируют?

Есть такое понятие – «острое горе». Стадий у него пять: отрицание, гнев, торг, депрессия и принятие, и человек проживает их индивидуально.

4 сезона – это объяснимо и соответствует действительности. Человек смиряется, что ситуация произошла, начинает на нее чуть более спокойно реагировать. Конечно, когда вопрос касается потери ребенка, сложно даже говорить о том, что время лечит – оно немного притупляет боль.

Но очень важно, чтобы женщина продолжала жить дальше. Как это сделать – большой вопрос.

Ритуалы – они очень спорные. Для кого-то это облегчение – когда есть могила, портрет – какое-то осязаемое воспоминание. Для кого-то это болезненное напоминание. Я бы сказала, что это нужно решать один на один с психологом или врачом, учитывая психотип женщины .

Как женщине работать со своими страхами в следующую беременность?

Для того, чтобы проработать страх, на него нужно посмотреть. Очень часто, прокручивая страх, доводя себя до эмоционального изнеможения, мы не смотрим ему в лицо. Имеет смысл взять и прописать: чего вы боитесь, что крутите в голове. Когда вы оставите свои страхи на бумаге, они начнут рассеиваться, потому что будет работать другое полушарие мозга, рациональное, показывающее, объясняющее необоснованность этих страхов. Конечно, если есть возможность пообщаться с психологом перед планируемой беременностью – это очень здорово.

Как вести себя близким, как проявлять сочувствие и участие?

Важно оказывать поддержку так же, как если бы умер кто-то из взрослых членов семьи, без шаблонных фраз «Ты молодая, родишь еще». Поддерживать, быть рядом, стараться отвлечь. Если женщина заводит разговор о потере, не бежать от этого, дать ей возможность выговориться. Это очень важно.

Как объяснить детям произошедшее? Нужно ли рассказывать/как рассказывать об умершем ребенке детям, которые появятся в семье после него?

С детьми, если они осознавали и понимали беременность, надо обязательно говорить, что ушедший малыш – всегда рядом, нам помогает, за нами наблюдает. Не пугать этой смертью, не говорить, что он похоронен и гниет под землей, не порождать фобий. Важно провести мягкую беседу, если нужно, дать ребенку поплакать.

Если потерянный ребенок не захоронен, нет его могилы, которую посещает семья, большой необходимости рассказывать об этом детям, которые появятся позднее, нет.

Текст: Олена Исламкина

СМЕРТЬ ДЕТЕЙ

Приведу здесь историю о древнем китайском императоре, который пожелал отпраздновать столетний юбилей правления своей династии. Услышав о великой дзэнском наставнике и поэте, он отправил к нему посланца с просьбой позвать его во дворец. Когда дзэнский поэт прибыл, император попросил у него написать стихотворение во славу долгого царствования династии.

Через несколько недель мастер дзэн вернулся во дворец. Достав лист пергамента, он прочел: «Дед умер, отец умер, ребенок умер».

Услышав это стихотворение император пришел в ярость и пригрозил отрубить поэту голову. Поэт же поклонился императору и сказал: «Повелитель, это не проклятие твоему дому, как тебе могло показаться; скорее это величайшее из благословений. Ведь что может быть лучше жизни, при которой первым умирает старший, а молодым дано дожить до преклонного возраста? Что может быть большим проклятием для семьи, чем смерть ребенка?»

В наши дни, как и во все времена, смерть ребенка – это, возможно, величайшая из трагедий. Однако современный технологический прогресс на Западе привел к тому, что это переживание выпадает на долю лишь некоторых родителей, а не на большинство – как раньше. Сто лет назад в Соединенных Штатах и до сих пор в менее технологически развитых странах «третьего мира» смертность в младенчестве и в детские годы была и есть таковой, что большинству родителей суждено пережить утрату одного или нескольких детей. Когда-то было принято заводить большие семьи, рожать много детей, чтобы было кому продолжить ремесло или вести хозяйство, если не все дети доживут до зрелых лет. Когда ходишь по кладбищу XVIII или XIX века, поражает число детских захоронений. Хотя наши времена уникальны в плане медицинских достижений, утрата ребенка в наши дни – такое же несчастье, как и раньше. Хотя мы довольно редко слышим о смерти ребенка, когда это случается, душевные страдания, глубокое горе и скорбь не отличаются от тех, которые переживали люди с самого начала времен.

В буддистской традиции известна история о том, как у Кришны Готами умер единственный сын. От горя она принесла своего мертвого ребенка к соседям с просьбой дать ему лекарство, которое могло бы его исцелить. Люди думали, что она сошла с ума. Поэтому Кришна Готами пришла к великому учителю, известному как Будда, и воскликнула:

– Господи, дай мне лекарство, которое могло бы исцелить моего мальчика!

– Я помогу тебе, но вначале дай мне горсть горчичных семян, – ответил Будда.

– Но они должны быть взяты в доме, где ни ребенок, ни родитель, ни друг никогда не умирали. Каждое семечко должно быть взято в доме, в котором не знают смерти.

Кришна Готами ходила по деревне от дома к дому. Людям было жаль ее и они говорили:

– Вот тебе горчичное зерно. Возьми его.

– А в вашей семье умирали когда-нибудь сын или дочь, отец или мать? – спрашивала она.

– Увы, живы здесь немногие, а остальные умерли. Не напоминай нам о нашем горе, – неизменно говорили ей. Ей так и не удалось найти ни одного дома, в котором никогда не умирал любимый всеми человек.

Через некоторое время уставшая и отчаявшаяся Кришна Готами вернулась и села у дороги, наблюдая за огнями далекого города, которые тускло мерцали вдали. Наконец, воцарилась темнота ночи, но она все сидела, созерцая мимолетную судьбу человечества.

Когда она вернулась. Будда увидел, какое понимание пришло к ней ночью, и молвил:

– Жизнь смертных в этом мире беспокойна, быстротечна и исполнена страданий, ибо нет никакой возможности тем, кто родился, избежать смерти.

Позволив страданию быть таким, каким оно должно быть, Кришна Готами похоронила своего сына в лесу. Вернувшись к Будде, она нашла прибежище в его учении и начала трудный путь к освобождению.

Несколько лет назад меня пригласили посетить пресвитерианский медицинский центр при детской больнице в Нью-Йорк Сити. На двух этажах, где я побывал, были расположены больничные палаты, в которых лежали дети, больные раком и кистозным фиброзом. Эти болезни обычно развиваются долго, и поэтому ребенок может попасть в больницу, когда ему впервые поставили диагноз, затем через несколько месяцев вернуться домой, а затем снова время от времени проходить обследование и лечение на протяжении нескольких лет. Часто, когда состояние ребенка ухудшалось, его привозили в больницу для интенсивного лечения, и он умирал в одной из этих палат.

Я провел несколько дней с девочкой, которой, когда я впервые встретился с ней, через несколько недель должно было исполниться двенадцать лет. Она умирала от малокровия. Ее мать была очень заботлива и проводила в ее палате большую часть времени. За последние три-четыре года девочка несколько раз лежала в больнице, но теперь было ясно, что жить ей осталось недолго. У нее были физические боли, но более явным было ее замешательство. Случилось так, что мы с ней сразу же почувствовали симпатию друг к другу и вскоре свободно говорили о болезни тела, которое скоро должно было отойти.

– Как ты думаешь, что тогда случится? – спросил я ее.

– Думаю, что я умру, – ответила она.

– А что случится после того, как ты умрешь? – продолжал я. Отмечу, что вступая в диалог с ней, я ничего не собирался ей навязывать. Я был готов говорить ей что угодно, лишь бы только как-то поддержать ее.

– Ну, я думаю, что умру и попаду на небеса. Там я буду жить с Иисусом, – ответила она.

– Что это значит? – спросил я.

– Иисус справедлив на небесах, но не справедлив на земле.

Я сразу понял, что она подражает предрассудкам родителей. Ребенок был введен в заблуждение по поводу того, кем или чем является Иисус, хотя именно Иисус был той неизвестной средой, в которую ей предстояло окунуться, покинув тело. Как можно доверять тому, кто справедлив в одном случае, а в другом – нет? Это значило, что, по ее мнению, Иисус может быть несправедлив. По существу, она верила, что отправляется туда, где не все благо.

Мы вместе начали интересное исследование, и никто из нас не знал, чем оно закончится. Мы стремились открыться тому мгновению истины, которое было нам доступно. Преодолевая застенчивость и открываясь любви.

– Как ты думаешь, почему Иисус несправедлив в одном месте и справедлив в другом? – спросил я.

– Я тяжело заболела, хотя никогда не делала ничего плохого. Почему я должна болеть? Почему я должна умирать?

Доверяя интуиции, которая позволяла нам чувствовать сердце друг друга, я спросил о том, как ей живется дома.

– Я бываю в школе не больше, чем по две недели, – сказала она. – Иногда я остаюсь дома, потому что плохо себя чувствую или потому что должна вернуться в больницу. Но я стараюсь заниматься самостоятельно.

Я спросил, какие у нее отношения с другими детьми в школе.

– У меня есть подруга, у которой парализована рука. И я фактически единственная в классе, кто хорошо к ней относится и дружит с ней. Остальные дети так заняты собой, что обзывают ее и издеваются над ней, когда мы играем во дворе. Мне кажется, что они не любят тех, кто не похож на них. Я думаю, что они просто боятся таких ребят.

Когда я спросил у нее, поступает ли она тоже так, как все, она сказала:

– Нет, что вы!

Тогда я спросил у нее, почему это так, и она ответила:

– Просто иногда у меня бывает сильная боль, и я плохо себя чувствую, и поэтому я понимаю, каково ей приходится. Я знаю, как это плохо, когда тебе больно, а тебя еще дразнят.

Тут я увидел, как сильно открылось у нее сердце за годы болезни, и сказал ей:

– Посмотри, ты стала более сострадательной, более открытой и заботливой, чем твои друзья по классу. Разве это случилось не благодаря твоей болезни, которую, как ты сказала, дал тебе Иисус? И вот эта открытость, эта доброта и любовь, которую ты получила, когда заболела, разве это трагедия? Или же это какой-то замечательный дар любви и заботы, который делает тебя более великодушной?

– Да, – ответила она, – я бы не променяла это чувство ни на что на свете!

А затем она широко улыбнулась, и в глазах у нее заблестели слезы. Она посмотрела на меня и сказала:

– Иисус справедлив на земле. Иисус справедлив на небе.

Она избавилась от своего замешательства и страха, войдя в них. Она не подражала чувствам других, а доверилась своему пониманию, которое, очевидно, было у нее намного более взрослым, чем у других людей. Она могла чувствовать Иисуса, неизвестное внутри себя, как сострадание. У нее появился контекст для болезни, которого у нее не было никогда раньше. Каким-то образом болезнь стала для нее приемлемой. И через несколько недель, за день до того, как ей должно было исполниться двенадцать, утром перед моим отъездом из Нью-Йорк Сити, деля со мной воображаемый именинный торт, она подняла на меня уставшие, умиротворенные глаза и сказала:

– Спасибо! – и умерла вечером того же дня.

Еще как-то меня пригласили увидеть умирающего от малокровия мальчика двух с половиной лет. Он был не просто очень ослаблен болезнью. У него были другие нежелательные последствия лечения: язвы в районе заднего прохода, кровяные подтеки в разных частях тела, шунт для введения медикаментов. Его тело свидетельствовало о том, что болезнь прогрессирует. Когда я подошел к железной кроватке, в которой лежал Тони, он посмотрел на меня и окружающих взглядом человека, готового на все. Его глаза на мгновение останавливались на каждом лице, прежде чем перейти к следующему. В этом взгляде не было ничего поверхностного. Присутствие Тони в нем было полным. Взгляд в его глазах был похож на взгляд в ночное небо. Он был открыт мгновению, смерти. Несмотря на все происходящее, он присутствовал необычайно полно.

Хотя было ясно, что жить телу Тони осталось уже недолго, он не пытался избежать своей участи, а открывался пространственности неизвестного и с готовностью делил ее со всеми, кто приходил к нему. Его принятие смерти каким-то образом передалось матери, которая через некоторое время отвела меня в сторону и спросила, что ей делать. Она была в замешательстве, потому что хотя самое ценное в ее жизни уходило от нее, почему-то она чувствовала в этом невероятное благо. Она боялась, что с ней что-то не так. Она сказала, что ее муж, профессиональный военный, твердил ей, что мальчик не должен умереть. Он не мог отважиться прийти в больницу, увидеть своего сына при смерти, почувствовать эту умиротворенность в комнате.

Некоторое время мы провели с матерью Тони, сидя в соседней комнате, разговаривая о ее самочувствии, переживая великую открытость и в то же время замешательство. Она говорила о теплоте общения с сыном. Она утверждала, что каким-то образом может понять, может почувствовать, – не интеллектуально, а в глубине души, – что между нею и Тони установился контакт, который позволит им свершить то, ради чего они родились, хотя она и не могла вообразить себе, как это стало возможным. И я сказал ей:

«Что же, можете ли вы вообразить себе на мгновение, что два вневременных существа плывут от рождения к рождению, любя друг друга и заботясь друг о друге? Одно из них обращается к другому:

– Знаешь ли, в этой жизни мы можем многому научиться, и мне бы хотелось узнать, не можем ли мы как-то помочь друг другу. Представь себе, что один из нас родится тридцатилетней женщиной, у которой будет этот прекрасный, невообразимо милый ребенок. Затем, предположим, через два года у ребенка окажется болезнь, которая не позволит ему дальше существовать в теле. Таким образом эти два существа будут вынуждены потерять этот мощный контакт. Но они будут наслаждаться им в любви, не цепляясь за тело, оставаясь в сердце друг друга до самого конца.

– Что же, такая жизнь, кажется, будет интересной, – отвечает другое существо. – Давай осуществим ее. Один из нас будет мальчиком двух с половиной лет, а другой – матерью, которая так явственно прочувствует все, что их разделяет, что полностью отвергнет свои предрассудки и будет жить в сердце, в глубинном общении с сыном, наблюдая за тем, как он умирает, а она ничего не может с этим поделать. Это поможет ей непосредственно увидеть реальность. Ее сердце откроется больше, чем когда бы то ни было.

– Хорошо, я буду матерью, – говорит первое существо.

– Нет, нет! – перебивает его второе. – Ты будешь матерью в другой раз. На этот раз я буду матерью!

– Так и быть, я буду маленьким мальчиком, – соглашается первое. Так они приходят к согласию. После этого второе существо рождается на земле, а через тридцать лет рождается первое, и таким образом они осуществляют свой замысел».

Мать Тони сказала, что каким-то образом она чувствовала, что все действительно могло быть так. Ее тело могло сотрясаться от слез, когда она думала об утрате сына, и все же ее сердце могло оставаться открытым для любой возможности. Должно быть, они действительно заключили когда-то такой договор и теперь доигрывали свои роли, чтобы помочь друг другу проявить более глубокое осознание и сострадание.

Через несколько недель Тони покинул тело, и его мать сказала мне, что каким-то образом она видела в этом благо, хотя другие люди и ее собственные мысли нередко говорили ей обратное. Запланированная работа была завершена в том духе любви, как они и намеревались осуществить ее с самого начала. После смерти отец Тони сильно горевал, то приходя в ярость, то чувствуя свою вину. Он чувствовал, что никогда не смог бы относиться к этому так, как его жена. Однако через несколько дней, во время похорон, он прошел через очень глубокое переживание. На какой-то миг его глаза засияли пониманием, и он сказал своей жене: «Я, кажется, понимаю, о чем ты говоришь. Каким-то образом я почувствовал, что нет ничего плохого в том, что Тони умер. Я знаю, что с ним все хорошо и что он делает все, что должен делать».

В это мгновение они были так близки, как никогда раньше в этой жизни. И хотя они были опечалены утратой сына, они пережили великую радость и полноту мгновения. Они открылись единству, которое смерть не может поколебать, для которого не существует разделения, которое не зависит от тела и позволяет вместе любить и видеть саму суть того, чем мы являемся.

Третьим ребенком, которого я видел, была больная раком шестнадцатилетняя девушка, страдавшая от сильных болей. Когда я пришел, чтобы поговорить с ней, она выглядела очень радостной, поскольку скоро должна была вернуться домой. «Мой папа приедет, чтобы забрать меня на выходные домой. Я смогу на несколько дней уехать отсюда!» Мы поговорили о том, как можно облегчить ее боль, и начали заниматься медитацией на боли. Когда мы изменили ее отношение к боли и позволили ее чувству свободно парить, ее пространство немного расширилось, и она могла теперь переживать это ощущение без сопротивления и страха. Вскоре вошла няня и сказала:

– Приехал твой отец, но он сейчас внизу разговаривает с доктором Брауном.

Шарлин, которая, как и все дети, много лежавшие в больнице, прекрасно знала все отношения здесь, сразу же поняла, что что-то неладно.

– Да, – ответила няня и вышла из палаты. Шарлин расплакалась.

Я обратился к ней со словами:

– Сейчас, когда ты открылась физической боли, почему бы тебе не уступить и душевным страданиям? – И тогда она начала открываться своему разочарованию, разжимать хватку, которой держалась за него в уме. Она начала расслабляться и отпускать страдания подобно тому, как до этого она поступала с физической болью, и вскоре ее лицо снова озарилось светом. Она сказала, что раньше это было немыслимо для нее, что она не могла себе представить, как можно открыться разочарованию, и что, как это ни странно, открыться несчастью в каком-то смысле даже приятнее, чем осуществить изначальное желание. Ведь сейчас она чувствовала, что ее разочарование, ее страдания, ее рак и даже ухудшение состояния тела – все это приемлемо для нее.

– У меня есть теперь средство, – сказала она. И действительно, у нее теперь была точка отсчета, способ легко встретить любое переживание, отпустить сопротивление, воспользоваться даже разочарованием и страданием для того, чтобы оставаться открытой в вихре неконтролируемых событий.

Мне сказали, что через несколько недель она спокойно умерла, тихо приняв свою смерть.

Работая с умирающими детьми, я убедился, что они умирают легче, чем взрослые. Возможно, это связано с тем, что они еще не пытались контролировать мир, и поэтому у них в уме нет такого напряжения. Они более открыты к текущему положению вещей. У них еще нет устоявшихся представлений о жизни и смерти, и поэтому они меньше привязаны к званию, славе, репутации и даже телу. Возможно, многие не боятся небытия потому, что совсем недавно пришли оттуда. Я заметил, что чем меньше ребенок, тем меньше он боится смерти. Страх, который я часто нахожу у них, – это отражение ужаса их родителей.

Все свои знания о смерти дети черпают из своего непосредственного окружения. Поэтому страх родителей часто передается им.

Имеется классическое психологическое описание отношения к смерти «среднего ребенка». Говорят, что до двух лет у детей нет вообще никакого представления о смерти. Она просто не существует. Для них это еще одно бессмысленное сотрясение воздуха. Между двумя и четырьмя годами у них, по-видимому, развивается представление о том, что умирают не навсегда. «Мой дедушка умер; когда он приедет к нам снова?» «Моя собачка умерла», – однако ребенок продолжает оставлять пищу для Тузика. Умирают не навсегда. Каждый уходит и приходит. Но когда дети взрослеют и достигают школьного возраста, они много разговаривают, обмениваются идеями, учатся и становятся общественными существами. Они уже знают, что нужно делать со своим естеством для того, чтобы стать приемлемой частью мира. Они уже стали окультуренными. Они начинают разделять традиционные взгляды, которые заимствуют прежде всего у родителей. В эти ранние школьные годы часто можно видеть, что ребенок относится к смерти как к чему-то внешнему. Смерть с косой. Смерть придет и заберет вас.

Дети растут дальше, и в средней школе они осознают себя важной частью мира. И тогда смерть рассматривается ими как исчезновение, словно ваш свет кто-то тушит. Теперь смерть – это абсолют, который сметает все. Это чувство постепенно развивается, – у подростков оно становится значительным страхом смерти. Интересно, что чем старше ребенок, тем большее неудобство он чувствует по отношению к смерти. Очевидно, что чем старше он становится, тем дальше он отходит от истины. Изначальная вера ребенка в то, что смерти не существует, что это всего лишь еще один момент жизни, гораздо ближе к истине. Создается впечатление, что чем больше времени человек проводит в теле, тем больше он считает, что тело – это единственная реальность, и его потеря равносильна потере жизни. По всей вероятности, чем меньше ребенок, тем теснее его контакт с бессмертием и тем меньше боязнь перемен.

Поскольку дети обладают большей верой и более тесным контактом с бессмертием, смерть им не кажется проблемой. Кажется, что самой большой проблемой умирающих детей является страдание, которое они причиняют своим родителям. Ребенок нередко чувствует себя виновным за то, что создает такой дискомфорт. Мы, взрослые, увлекаясь эгоцентрическими отношениями, иногда забываем, что забота о наших близких проявляется двояко. Мы забываем, как наши дети привязываются к нам, как они переживают за нас. Хотя они могут быть непослушными и делать то, что мы им запрещаем, по существу, они очень заботятся о счастье своих родителей. Я видел, как дети умирали, в значительной мере приняв смерть (хотя, конечно, они не любят физических неудобств). Больше всего неприятностей им доставляло горе их родителей. Я видел, как дети цепляются за тело и пытаются выжить не для себя, а для того, чтобы облегчить страдания близких.

Одна наша знакомая, которой сейчас уже за тридцать, в десять лет лежала в палате для смертельно больных детей, которым делали открытые операции на сердце. Она рассказывала: «Все ребята знали, что их ждет. Но относились они к этому очень легко. Страха почти не было. Было довольно весело. Кроме тех дней, когда приходили родители и приносили с собой беспокойство и страх. Это на некоторое время омрачало обстановку. Все мы знали, что можем умереть. Я помню даже одного мальчика, который выглядел настолько здоровым, словно у него только сломана нога. Всем казалось, что он попал к нам случайно. Но он сказал, что скоро умрет, и действительно умер через две недели».

Самой маленькой из серьезно больных детей, которых я видел, была девочка пятнадцати месяцев, которая умирала от невробластомы – рака, который начался еще в утробе. Это генетически программируемая мина замедленного действия, развивающаяся после рождения и лишающая ребенка возможности жить в теле, в которое он вселился совсем недавно. В течение восьми месяцев Сара проходила лечение в больнице. Я заметил, что пока рядом с ней был только я, она лежала в кроватке довольно спокойно. Казалось, что она о чем-то задумалась. Но как только в палату входили ее родители, ребенок сразу же становился возбужденным и беспокойным, отражая их замешательство. Родители, видя его смятение, уходили в больничное кафе с еще большей тяжестью на сердце. «О, мой ребенок так расстроен тем, что происходит». Поскольку они не знали, как ребенок ведет себя без них, они видели только отражение в нем своих чувств. Они никогда не видели, как хорошо девочке, когда она остается одна.

Разговаривая с родителями впоследствии, я почувствовал разногласие и ссору между ними. Муж взял отпуск с работы на несколько недель, чтобы побыть вместе со своей дочерью, но поскольку болезнь дочери могла продлиться еще некоторое время, он чувствовал, что должен вернуться на работу. У его жены начиналась истерика, когда она понимала, что должна будет «остаться одна с бедной Сарой». Напряжение и возмущение нарастали. Жена считала, что ее муж бессердечен, поскольку хочет вернуться на работу. Он видел, что она не понимает, как сильно он страдает и как важно ему вернуться в знакомое окружение. Их дочь умирала, а вместе с ней и их отношения.

Продолжая наш разговор, вскоре мы убедились, что, каким бы ужасным ни представлялось им то, что случилось с Сарой, оно не было неестественным. Это была данность, которую они не могли по своему желанию устранить. Перед ними был выбор: уступить страху и раздражению – и тем самым усилить болезненность переживания для всех участвующих сторон, или же полностью войти в него с любовью, заботой и взаимной расположенностью, которые помогли бы преодолеть разделенность, нередко рождающуюся в трудную минуту. Каким-то образом они увидели, что это не просто бедствие, которое выпало на их долю, но и закономерный этап развития Сары и их тоже. Они поняли, что у них есть возможность такого отношения к происходящему, о котором до сих пор они даже не подозревали. Отец ребенка сказал: «Знаете, я молюсь, чтобы с девочкой было все в порядке и чтобы нам с женой было дано понимание, почему все случилось именно так, но на мои молитвы никто не отвечает». Когда он говорил, я чувствовал, что, возможно, если бы его жена стала на колени рядом с ним, когда он молится, в это мгновение на его молитву ответили бы.

Процент разводов среди пар с одним ребенком, который умер, очень высок. Возможно, это объясняется тем, что они не открываются горю друг друга, не принимают текущего мгновения и не пускают друг друга в свое сердце. Родители должны помогать друг другу открыться страданию, принять его и позволить сердцу раскрыться, стать ранимым и чувствительным к истине. Смерть ребенка дает возможность достичь глубокого понимания, заботы и любви.

Оказалось, что родители Сары дошли уже до последней черты и были готовы на все, даже на то, чтобы открыться своим страхам и ожиданиям. В последующие недели Сара стала заметно спокойнее, поскольку со стороны родителей она не чувствовала больше такого сильного страха. Любовь, которую ее родители могли разделить с ней, позволила ей стать спокойной и умереть с умиротворенностью на лице.

Знание о том, что привязанность работает в обоих направлениях и что дети также стремятся защитить своих близких, не означает, что родители должны скрывать свои эмоции, чтобы не смущать больных детей. Это значит, что они должны отпустить все разделяющие их барьеры, разделить страдание открыто и с любовью, поработать вместе для того, чтобы принять данность текущего мгновения. Мост между известным и неизвестным – всегда любовь.

Знакомая медсестра ухаживала за шестилетним мальчиком, который находился в глубокой коме в течение шести месяцев. Его отсоединили от системы поддержки жизни, от которой зависело существование его тела, но он не умирал. Вместо этого он оставался неподвижным, хотя вес тела уменьшился до девяноста фунтов. Это была упрямая горстка плоти, которая уже не могла жить, но и не желала умирать. Родители не могли на него смотреть и прекратили посещать его. Никто не мог понять, почему Марк живет и на чем держится в нем жизнь.

Однажды сестра провела всю свою смену с Марком. Хотя его тело было таким же безжизненным, когда она говорила с ним, она каким-то образом знала, что он ее слышит. Она не могла рационально объяснить это, но все же доверяла своему сердцу. Вначале она хотела растереть ему кремом тело, но затем решила смазать кремом его руки. Потом она взяла его на руки и начала разговаривать с ним: «Посмотри на это тело. Оно не сможет больше служить тебе. Тебе не стоит больше за него держаться. Зачем ты цепляешься за него? Почему бы тебе не отпустить его?» Затем Элизабет включила музыку и рассказала ему свою любимую историю о куколке и бабочке, сказав, что ему пришло время покинуть это тело и стать бабочкой. Разговаривая с Марком, моя знакомая чувствовала, что он ее слышит. Она начала петь для него и все время говорила, что если он отпустит тело, все будет хорошо. К концу дня у нее возникло интуитивное понимание того, что, возможно, источник проблемы не в том, что ему не позволяют умереть, а в том, что он беспокоится о своих родителях. Его привязанность к ним была такой сильной, что он нуждался не только в разрешении умереть, но и в знании, что им после этого тоже будет хорошо.

После окончания смены, сестра позвонила родителям и попросила их встретиться с ней в саду возле больницы. Она рассказала им о своих чувствах в этот день.

Через два часа мать Марка позвонила ей. Она сказала: «Мы зашли в комнату, поставили музыку, которую вы оставили там, и дежурная сестра посадила Марка мне на руки. Я сказала ему: „Знаешь, миленький, если ты умрешь, с тобой все будет хорошо – и с нами тоже. Нам будет хорошо, если ты отпустишь тело и умрешь“. В этот момент он сделал глубокий вдох и умер у меня на руках».

Мы не должны забывать, насколько сострадательными бывают дети. Нам следует показать им, что мы, большие, взрослые люди, которые все знают, можем не только страдать, но мы можем работать со своими страданиями и вместе с ними учимся жить и любить.

У меня есть друг по прозвищу Вейви-Грейви, который часто на добровольных началах появляется в роли шута перед детьми, умирающими в больницах Сан-Франциско. Он занимается этим уже несколько лет. Он рассказывал мне, что говорит умирающим детям что-то такое: «Посмотри на это тело. Ты видишь, что оно стало почти ненужным. У него не хватает силы, чтобы ездить на велосипеде. Оно не может играть с мячом. Оно не может выйти на улицу и побегать с ребятами. Фактически, оно не может даже ходить в школу. Когда твое тело умрет, будет очень здорово. И ты, возможно, увидишь свет. Если свет будет слева, иди налево. Если свет будет справа, иди направо. Вот все, что тебе нужно помнить».

Он говорит, что дети не так сильно увлечены мелодрамой. Дети не так сильно опутаны представлениями о смерти. И когда ребенок плачет, он легонько снимает слезинку со щеки и подносит ее к своим губам. Если вы желаете работать с умирающими детьми, очень хорошо, если вы можете пробовать на вкус их слезы, если вы можете любить их в страдании и замешательстве, которым они окружены. Он тоже убедился в том, что страдания многих детей заимствованы ими от родителей. «Вам ничего не нужно делать, вам нужно только разделить с ними их принятие смерти и не усиливать страх и беспокойство, навеянные родителями».

Смерть ребенка – это огонь в уме. Ум не прекращает изобретать возможности, которым не суждено воплотиться в жизнь, не прекращает мечтать о чудесном исцелении и новейших возможностях нашей медицины. Если мы позволим этому огню гореть более сострадательно, горе нашего ума, фантазии и душевная тревога постепенно начинают уходить и ребенок еще глубже войдет в наше сердце. Мы можем использовать свое смятение для того, чтобы открыться более полно, чтобы как можно глубже войти в это последнее общение. И тогда, как сказал Рабиндранат Тагор в своем стихотворении «Конец», «Когда придет тетушка с подарком и спросит: „Где наш малыш, сестра?“, – мать тихо скажет ей: „Он в зрачках моих глаз. Он в моем сердце и в моей душе“.

Вопрос: Я слышала, что пребывание с ребенком в последние дни его жизни способствует открытию сердца? Но что вы скажете о тех родителях, чьи дети умирают во сне?

Ответ: Некоторым родителям суждено проводить с больными детьми месяцы и годы. У них есть возможность открыться для своей потери. Между тем десять тысяч младенцев ежегодно без видимых причин умирают во сне. Те, кто утром находит в кроватке своего ребенка бездыханным, часто терзают себя иррациональным страхом и чувством вины, которые приходят на ум, когда они понимают, что уже поздно что-то изменить. Я вспоминаю стихотворение З.Дж. Кеннеди «Памяти ребенка, который прожил одну минуту», заканчивающееся словами: «Я все же удивляюсь, как, вопреки нашей логике, в течение мгновения так много успело проявиться в таком маленьком».